Ивонна Нибилер «Тела и сердца» (отрывок)
Jun. 1st, 2005 05:30 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
transurferотсюда
1800 году появился новый модный предмет мебели, известный как «псише» (psyche) или высокое зеркало на подвижной раме, названное так, чтобы можно было рассмотреть себя с головы до пят. Сейчас psyche, конечно же, означает «душа». Содержится ли в этом слове намек на новую женскую идентичность, ту, которая объединила все женское тело? Пока нет. Женщин девятнадцатого века, большинство из которых были верующими, учили, что тело является врагом души, основной помехой на пути к спасению. И в любом случае женское тело, столь часто выводимое из строя беременностью, рождением детей и кормлением грудью, буквально было олицетворением отчужденного женского существования в качестве служанки всего человеческого рода. Как могли женщины отождествлять себя с этим!
И наоборот, сердце являлось средоточием женской идентичности. На этом сходились и светское общество, и религия. Антропологи и врачи учили, что чувственность, эмоции и инстинкты, которыми женщины были столь щедро одарены, служили источником незаменимых для надлежащего функционирования общества качеств. Почитание Святого Сердца Господня стало широко распространенным явлением в католических странах. Иконография данного культа изображала Христа с разверстой грудью, внутри которой покоилось сердце, также разорванное глубокой раной - все это были символы непосредственного и напряженного общения, в основе которого лежал не разум или наука, но чудо любви.
Между тем, развитие гигиены стало укреплять контуры образа тела, до этого размытые и фрагментарные. Возникли новые способы ухода за телом, функциональные приоритеты которых были изменены снижением уровня рождаемости. Медленно, но верно (и чрезвычайно осмотрительно) женское сознание стало уходить в сторону от своего традиционного места.
Тело
В условиях последствий революционного кризиса тело вызывало не так уж много рассуждений, но красота вновь обрела свой престиж. В то время как христианские моралисты относились к красоте с подозрением, натурализм Просвещения реабилитировал ее. Красота была не только полезным стимулом для репродуктивного акта, но также служила и подлинным, законным оружием слабого пола, с помощью которого он мог надеяться укротить пол сильный. Тем не менее, чтобы сделать это, он был обязан признать свое отличие.
Половой диморфизм, таким образом, утвердился как догма, в ущерб индивидуальной морфологии. Позитивные ценности приписывались всему, что означало чувствительность и нежность: коже, настолько тонкой, что под ней проглядываются сплетения нервов, мягкой плоти, чтобы убаюкать ребенка или успокоить страдающего, хрупкому телосложению, крошечным рукам, маленьким ступням. Но ценность, помимо этого, приписывалась и тому, что служило знаками природных репродуктивных функций: округлым бедрам, полной груди, упитанному телу.
Социальное определение: новые функции красоты
Мужеподобная женщина выглядела, по меньшей мере, нелепо. Свидетельством тому служит и долговечный успех корсета, вновь возвратившегося в 1810 году. Однако новый корсет не был таким высоким и жестким, как старая модель из китового уса. Назначение нового корсета отныне было эстетичес¬ким: сделать талию более стройной и подчеркнуть грудь и зад.
К середине девятнадцатого века в моде вновь оказалось хорошее здоровье. Декольтированные вечерние платья выставляли напоказ пышные формы во всей их молочной чувственности. Женщины обнажили грудь и выпрямили позвоночники так, чтобы радовать мужской глаз видом пышного бюста или захватывающим зрелищем осиной талии: искривление позвоночника стало бук¬вально эпидемией для слабого пола.
Даже после того, как бледность вышла из моды, нежный цвет лица оставался неоспоримым критерием красоты. Дамы стремились сохранить перламутровый, жемчужно-белый цвет кожи в доказа¬тельство того, что они редко бывают на открытом воздухе и любят находиться дома. Наряду с округлыми формами и белизной кожи с красотой ассоцииро¬вались и пышные и блестящие волосы.
В моде были длинные «английские» локоны, которые можно было накручивать на палец, равно как и взбитые за¬витки, толстые ленты для волос и тяжелые узлы - допускались и накладные волосы для создания более пышных причесок. Бедные крестьянки, таким образом, могли заработать немного денег, продавая свои волосы, что являлось жестокой жертвой и неизменно тяжким ударом, особенно для их мужей.
Волосы из-за страха перед простудой не мылись, но регулярно чистились. Считалось, что их запах должен сводить мужчин с ума. Однако обоняние станови¬лось все более разборчивым. Эманации женского тела, долгое время считавшиеся возбуждающими (в соответствии с Мишле), отныне вызывали отвращение, возможно, из-за городской скученности, возможно, из-за все возраставшей искушенности в любовных делах. Постепенно росла популярность одеколонов.
Важнейшие нововведения появились, когда в индустрию моды вошли мужчины. Во времена Первой империи Леруа сумел создать свою марку, но истинным отцом haute couture был все-таки Уорт. Именно он первым подумал об использовании живых моделей на показах мод. Кроме того, именно он способствовал производству переливчатой ткани и красивых украшений, придававших женскому туалету отпечаток индивидуальности.
Достойна размышления и странная судьба женских брюк: то, что было табу в начале девятнадцатого столетия, к его концу превратилось в неприличный предмет нижнего белья. Действительно, это табу никогда не препятствовало женщинам одеваться как мужчины, будь то из-за соображений удобства (так, например, мадам Марбута была рада переодеться мужчиной, чтобы сопровождать Бальзака в Турин в 1836 году) или же духа эмансипации (как это было в случае с Жорж Санд, которая разошлась со своим мужем, или же в случае с «везувианками» в 1848 году).
Однако все это было лишь подтверждающим правило исключением. Тем временем, в моду вошли панталоны. От опер¬ных танцовщиц требовали, чтобы они во имя благопристойности носили блумеры (бывшие прообразом пачки), а позднее это требование предъявлялось и маленьким девочкам. Первыми широко использовать их начали в 1820-е года проститутки. Но было ли так необходимо, прикрывая это пространство, разделять бедра и блокировать влагалище? Если трусики победили, то, в первую очередь, это было символично: битва с тем, кто будет «носить штаны» (продолжительная тема популярного образа), свидетельствует о важности того, что было поставлено на карту.
Женское нижнее белье сразу же стало «незаменимым» и «неприличным»: из-за того, что оно означало, о нем не могли даже говорить. В это время бедра и даже ноги стали рассматриваться как неприличные. Викторианское ханжество зашло настолько далеко, что прикрыло даже ножки столов. Было ли случайностью, что знаменитый французский канкан «Бель-эпок» (начало 20 века) это дерзкое проявление контркультуры, демонст¬рировал изобилие ног, взлетающих в диком темпе?
Блумеры, комбинации, кружевные корсажи, нижние юбки, лифчики, ма¬нишки и другие изыски: это время стало свидетелем беспрецедентного распространения женского нижнего белья. Почти невротическая потребность прикрыть, обернуть и укрыть может свидетельствовать о поиске новых правил любовного общения, желания оказать честь как скромности, так и эротизму в контексте неторопливого, деликатного, более нежного сближения мужчины и женщины.
Необходимо добавить, что подобные froutfrous были роскошью, недоступной большинству женщин, которые обходились комбинациями и нижними юбками, сшитыми из старых платьев, и которые вплоть до первой мировой войны не носили блумеры. В 1903 году у сирот Бон Пастера вообще не было белья: им выдавали одну грубо сшитую юбку, которая стиралась раз в три месяца, даже, если была испачкана «неожиданностями женских органов».
В начале 20 века вид женского тела вновь радикальным образом изменился. В 1905 году один кутюрье, Пуаре, решил избавиться от корсета. Его скромные, элегантные платья были гладкими и текучими, сшитые таким образом, чтобы подчеркнуть стройную фигуру как можно более выгодно. Тем временем, американская танцовщица Айседора Дункан отказалась от пачки и ба¬летных тапочек, и танцевала босиком в легкой тунике, напоминающей о древней Греции. Ее быстрый успех и огромная популярность свидетельствовали о том, что многие женщины в тайне жаждали эмансипации.
Когда объем текстильного производства резко сократился, результатом этого стало не только изменение моды, но культурная революция. Некоторые видели в этом «крах красоты». В том же духе писал и Золя: «Идея красоты меняется. Вы облекаете ее в бесплодие, в длинные, тощие фигуры с высохшими боками». Все столетие невольно двигалось в этом направлении. Однако, по мере того, как значение репродуктивной функции женщины сократилось, она стала объектом более пристальных взглядов.
Биологическое определение: медикализация
«Беременная женщина должна стать объектом активной о ней заботы, религиозного уважения и благоговения»,- писал в1816 году доктор Марк. Главным образом, эта забота фокусировалась на зародыше, но также была полезна и той женщине, что его носила. Марк и подобные ему стремились защитить женщин от них самих путем строгого надзора за их деятельностью и ограничением развлечений: например, следовало избегать катания на качелях и вальсов. Врачи-патерналисты мечтали превратить беременность в своего рода контролируемый аскетизм. Тем не менее, несмотря на все эти первые инициативы, защита будущих матерей не была закреплена юридически вплоть до конца 19 века, когда были приняты новые законы о труде.
Между тем, в результате викторианского ханжества, беременность превратилась в табу: женщина, узнавшая, что она находится в «интересном положении», оставалась дома, чтобы как можно меньше показываться на людях. Аналогичное табу распространилось и на деторождение: в Эльзасе говорили, что младенца либо принес аист, либо нашли в капусте, либо его принесла повитуха. Смысл всего этого, конечно же, был в том, чтобы отрицать или, в любом случае, скрыть принадлежность рода человеческого к животному миру. Тем не менее, беременные проститутки пользовались большим спросом у посетителей публичных домов.
Роды в присутствии врача, впервые произведенные в восемнадцатом веке, стали широко распространенным явлением в веке девятнадцатом. Поскольку услуги врачей оплачивались в три-четыре раза выше, нежели услуги повивал¬ных бабок, то обращение к их помощи стало признаком семейного благосостояния.
Прогресс в области акушерства пришел не в дома рожающих женщин, а в больницы, которыми пользовались лишь те женщины, которые находились совсем в стесненных обстоятельствах. Все соглашались с тем, что это было неприлично, почти немыслимо, чтобы ребенок родился где-то в ином месте, а не в доме своих родителей.
Тем не менее, в начале девятнадцатого века были предприняты первые шаги предоставлению услуг неимущим матерям. В лучшем случае создавались новые учреждения, подобно родильному дому в Париже, открытому в 1794 году. Как минимум же госпитали выделяли одну или несколько специальных палат на случай родов.
Статистика, которая с определенной степенью регулярности велась с 1850 года, свидетельствует о том, что уровень смертности в этих заведениях оставался очень высоким, около 10-20%. Одной из причин подобного уровня смертности было то обстоятельство, что многие женщины, которые рисковали рожать в больницах, страдали от рахита или туберкулеза, а также были очень напуганы. Однако основная причина смертности заключалась в родильной горячке, переносчиками которой были врачи и их студенты, от вскрытия трупа сразу же переходившие к гинекологическому осмотру, без соблюдения каких-либо мер дезинфекции.
Австрийский врач Земмельвейс, который в 1840-х годах заподозрил случай заражения, сумел снизить уровень смертности в своей клинике тем, что заставил всех своих подчиненных мыть руки. Во Франции одним из первых, кто усовершенствовал акушерскую практику, был Тарнье. Однако реальный прогресс наступил лишь после того как между 1870 и 1900 годами в больницах Западной Европы и Америки была введена антисептика. К концу этого периода уровень смертности матерей снизился до 2%. Тогда и только тогда стало безопаснее рожать в больнице, чем дома. Более того, прогресс в технике наложения швов открыл дорогу новой, дерзкой хирургической операции: с началом 20 века общераспространенным стало кесарево сечение.
Женщины девятнадцатого века являлись вечными пациентками. Медицина эпохи Просвещения представляла ступени жизни женщины как череду ужасных кризисов, даже если не наблюдалось никакой патологии. Наряду с бере¬менностью и деторождением, половое созревание и менопаузы стали рассматриваться как более или менее опасные болезненные состояния, а менструальная кровь, вытекающая из «раны» яичников, считалась представляющей угро¬зу психическому равновесию женщины. Вся доступная статистика сходится на том, что женщины в девятнадцатом веке были в большей степени подвер¬жены болезням и чаще умирали, нежели мужчины. Общественное мнение вкупе с медицинскими экспертами констатировали «слабость» «женской природы».
«Девушки являются самыми слабыми и болезненными элементами человеческого рода», - заявил в 1817 году врач Вирей. Чрезмерно высокий уровень смертности девочек, начиная с пятилетнего возраста, был на деле острой проблемой во всех западных странах. Появившаяся уже в восемнадцатом веке, эта проблема усугубилась в период между 1840 и 1860 годами, в особенности во Франции и Бельгии.
«Чахотка» (термин, который означал туберкулез любого рода, но главным образом легочный) была одной из самых опасных болезней. Девочек умирало в два раза больше, чем мальчиков. Врачи, лечившие состоятельные семьи, никак не могли понять, почему избалованные и изнеженные молодые девушки столь беззащитны перед этой болезнью. Лучшие из врачей, включая великого Линнея, были в равной степени обеспокоены эмоциональными страданиями, чувством разочарования и сердечными болями. В пользу этой теории говорит и случай с сестрами Бронте. Было ли это случайностью, что туберкулез приоб¬рел ореол романтической болезни par excellence?
Горечь и разочарование, депрессия и отвращение к жизни сами по себе были последствиями более общих обстоятельств: с рождения дочери были менее желанны, нежели сыновья. Сознательно или нет, но родители игнорировали их. Твердое предубеждение, разделяемое Мишле, исключало из рациона девочек мясо, в особенности, красное. Принципы надлежащего воспитания требовали, чтобы юная особа была заключена внутрь темных комнат, лишена свежего воздуха, солнечного света, упражнений, чтобы долгие часы она посвящала вышиванию. В более благопристойных домах даже очень юные девочки должны были выполнять домашнюю работу, зачастую довольно-таки грязную.
Не менее важными были и болезни половых органов. Врачи мало что знали о них, поскольку не осмеливались требовать от своих не в меру щепетильных пациенток пройти гинекологи¬ческий осмотр. В любом случае, многие врачи полагали, что эндометрит является неизбежным, универсальным состоянием.
Врачи, хотя и знавшие о венерических заболеваниях, тем не менее, не проявляли большого интереса в этой проблеме: «Мужья и жены делят между собой сифилис, также как и хлеб насущный». Целомудренная жена, обычная жертва этого «деления», зачастую держалась в неведении относительно своей болезни во имя гармонии в семье.
Однако, несмотря на происхождение, не все женщины были жертвами обмана или смирились со своей участью. Достаточно будет двух примеров: Кристины Тривульцио, княгини Бельджиозо, самостоятельной аристократки из Ломбардии, а также Сюзанны Вуалькен, парижской швеи, чьи жизни драматическим образом изменились, когда они столкнулись с испытанием венерической болезнью. Обе женщины разошлись с заразившими их мужьями, и обе стали специалистками в данной области.
Кристина, страдавшая от ужасной невралгии, получила обширные знания о современных методах лечения, которые затем она применяла к своим родственникам и друзьям. Во время осады Рима в 1849 году она создала ряд городских госпиталей и клиник, которыми сама и руководила. Эффективность лечения в них была настолько высока, что им восхищались все. Сюзанна обучалась гомеопатии у доктора Ханеманна. Позднее, в Каире, куда она отправилась к своим друзьям-сенсимонистам, она, переодевшись мужчиной, стала посещать курсы в местном госпитале. Получив диплом акушерки, она практиковала во Франции и России. К концу девятнадцатого века, когда сифилис охватил уже всю Европу, врачи, в конце концов, добились права лечить даже весьма респектабельных матрон.
По общепринятому мнению, женщины всегда были, есть и когда-нибудь будут подвержены «невротическим болезням». Во времена, когда сельский покой все еще вызывал волнительную ностальгию, врачи сразу же обвинили городскую жизнь, которая действительно влияла на положение, функции и жизненные условия жен и матерей.
Однако наиболее существенной болезнью слабого пола была не столько мигрень, сколько истерия. Некоторые смотрели на нее как на неотъемлемую черту «женской природы». В действительности же, эта патология распространялась не только на семьи, но и на все общество в целом, и даже на медицинскую науку. Так или иначе, но все страдали, никто не избежал этого недуга. Боясь спровоцировать кризис, родственники относились к больной с крайней бережностью; жертвам, таким образом, уделялось повышенное внимание, а в некоторых случаях они получали и определенную власть.
Временами истерия казалась заразной: случались и коллективные приступы как, например, в Морзине между 1857 и 1873 годами. Девушки и женщины вопили, корчились, выкрикивали оскорбления, колотили отцов и мужей, употребляли алкоголь и отказывались работать. Встревоженные власти предприняли настоящий крестовый поход, чтобы спасти все сельское население от изоляции и нищеты: они построили дороги, ввели гарнизон и организовали танцы.
Театральные показы истеричных пациентов в Сальпатриере в 1863-1893 годах провоцировали, демонстрировали и усиливали муки и страдания больных. Они также обнаружили и зачарованность медиками этой болезнью. Фрейд был первым, кто действительно пытался услышать, что говорили эти несчастные женщины, и позволить им неограниченно говорить о себе.
На протяжении всего девятнадцатого века, в особенности после Пастера, врачи стали пользоваться постоянно растущей популярностью, а проповедуемые ими ценности обрели почву под ногами. Уже натурализм эпохи Просвещения заявил, что истинная нравственность - это гигиена, та, которая защищает тело от болезней, а душу от пороков. Однако прогрессу в сфере гигиены мешали два фактора.
Первым была благопристойность: получение чрезмерного удовольствия от мытья тела, особенно его самых интимных частей, считалось опасной распущенностью; лучше было поменять белье. Вторым фактором было отсутствие водопровода и канализации. Лицо и руки можно было мыть (почти) каждый день в тазу, а все остальное тело - самое большее раз в неделю. Душем и ваннами долгое время пользовались лишь больные (гидротерапия). Женщины, которым посчастливилось иметь ванну, мылись раз в месяц, по окончании месячных. Изобретенная в Англии, ванна к концу девятнадцатого века завоевала популярность и на континенте. На полотнах Дега и других мы видим, каким образом привычка мыть тело обильным количеством воды, изменила репрезентацию обнаженной женской натуры: женщина за свои туалетом стала практически клише.
Пол ангелов
В 1840-х годах в обиход вошло слово «фригидность», которое обозначало отсутствие сексуального желания у женщины. В действительности, в викторианскую эпоху появилось большое количество литературы, в которой отрицалось само существование подобного желания. Мы знаем, что, например, Мишле так никогда и не сумел заставить «задрожать» Атенаис, довольствовавшуюся тем, что она являлась объектом желания, хорошо ела и сладко спала - таков был предел ее чувственности.
Теперь же чувственная женщина стала проблемой. Доктор Дебей, армейский врач, реально смотревший на вещи, написал книгу, в которой детально описал способы доведения женщины до возбуждения. В период с 1848 по 1888 года эта книга выдержала сотню переизданий. Однако другой доктор, Уильям Актон, чьи книги широко были известны в Англии и Америке, утверждал, что половые потребности женщин в полной мере удовлетворяются деторождением и семейными обязанностями. Именно он в значительной степени способствовал формулировке определения «истинной женственности» и разделению «двух сфер».
Следует помнить, что викторианский морализм неодобрительно относился к сексу в целом. Тот же Актон настаивал на том, чтобы джентльмены ограничивали свою половую активность. Вступать в половые сношения достаточно было раз в семь-десять дней. Подобную точку зрения разделяли и некоторые французские врачи. Многие из их рекомендовали быстрый половой акт, дабы сберечь мужскую энергию, совет, который едва ли мог способствовать достижению одновременного оргазма.
Более того, наука об овологии, которая бурно развивалась в 1840-1860-х годах, установила, что женский оргазм не яв¬ляется обязательным для оплодотворения. Это открытие подтвердило призва¬ние женщины быть матерью, оправдало мужской эгоизм и создало основу для враждебного отношению к бесполезному клитору.
Элизабет Блэквелл, ставшая в 1845 году первой женщиной-врачом в Соединенных Штатах Америки, утверждала, что фригидность в первую очередь является результатом воспитания: девушек учили, что думать о сексе грешно, дабы сохранить их девственными до вступления в брак. Действительно, девочка не была «естественным» созданием: несмотря на то, что у большинства из них половое созревание завершалось в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, редко кто из них выходил замуж до двадцати лет.
Это навязываемое обществом откладывание деторождения противоречило природе. Лучшим способом держать девушек в ожидании, не прибегая при этом к принудительным мерам, было сокрытие плотских реалий секса. «Чистая» девочка ни о чем не знала и ни о чем не подозревала. Девственность являлась ярлыком, гарантией, которой можно было завлечь будущего мужа.
Таким образом, воспитание молодых девушек, ответственность за которое брали на себя матери, было подчиненно строгим принципам. Пособия рекомендовали правильный диетический режим (безвкусные блюда, молоко на ночь) и гигиену сна (не слишком мягкая кровать, ранний подъем).
Мастурбацию было очень трудно предотвратить. Врачи утверждали, что она была более распространена среди девочек, нежели среди мальчиков. Одна активистка движения за Общественную чистоту, яростная сторонница целомудрия, читая пам¬флет, осуждающий этот «порок одиночества», с ужасом узнала, что предава¬лась ему несколько лет, даже не ведая о нем. Хорошо воспитанная юная дама носила сорочку, когда причесывалась и одевалась, и даже когда принимала ванну; когда же она переодевалась, то закрывала глаза.
Матери, воспитанные в ненависти по отношению к своим собственным телам, и стыдившиеся своей сексуальности, вряд ли могли научить девочек чему-либо иному, кроме слепой, механической пассивности. Многие девочки и понятия не имели, что ждет их в первую брачную ночь. На этот счет матери также им ничего не говорили. Возможно, они опасались вызвать неприятие полового акта, описав его словами, в отрыве от тех ощущений и ласк, которые делали его терпимым. Страхи эти не были праздными: Зели Герен, мать будущей Святой Терезы Лизьевской, хотела иметь много детей, но была шокирована, узнав через что ей придется ради этого пройти. Ее муж, хорошо понимавший ее, ждал несколько месяцев, прежде чем выполнить супружеский долг.
Тем временем предпринимались попытки пробудить в девочках «материнский инстинкт». Жозефина де Голль, бабушка известного в будущем генерала, а также автор множества детских книжек, советовала позволить девочкам-подростам завести котенка или щенка. Девочки более старшего возраста могли стать крестными матерьми («духовными мамами», как им говорили) и участвовать в нравственном воспитании своих крестниц. Однако основным инструментом обучения материнству стала кукла.
Куклы очень быстро завоевали популярность, даже несмотря на радикальное изменение их природы. В начале девятнадцатого века куклы изображали элегантных дам, как бы вдохновляя игравших с ними девочек превратиться в красивых женщин, когда они вырастут. Около 1850 года производители стали выпускать кукол-детей, которые имели мгновенный успех. У этих кукол, с которыми девочки «играли в маму», не было половых органов вплоть до конца Второй мировой войны.
Будь юная девушка глупой простушкой или непорочной девственницей, она рано или поздно становилась женой. И даже если ее первая брачная ночь была удачной, вскоре она сталкивалась с новыми препятствиями на пути к полноценной сексуальной жизни. Тяжелейшим бременем было рождение ребенка. Многие женщины по-прежнему считали, что половые отношения во время беременности и кормления грудью (примерно два года) могут повредить ребенку.
Между тем, все больше и больше жен хотели иметь меньше детей. Страх забеременеть подавлял желание в те времена, когда люди верили, что оргазм способствует зачатию. Со своей стороны, некоторые мужчины, большинство из которых были англичанами, призывали к контрацепции: Томас Мальтус, Френсис Плейс, Ричард Карлайл, Чарльз Ноултон. Женщины, даже феминистки, не решались высказывать свою точку зрения. Тем не менее, в письмах и дневниках они откровенно признавались в своей усталости и отвращении к бесконечным беременностям.
Королева Виктория не была глашатаем материнства. Будучи беременной девять раз, она принимала каждые роды как крест, который нужно нести; это разрушило ее семейную жизнь и уничтожило ее свободу. Ее страх перед большими семьями широко разделялся среди высших слоев британского общества, несмотря на всю их плодовитость. Тем не менее, прогресс в развитии контрацепции был медленным, и очень трудно объяснить разницу между странами.
Во многих сельскохозяйственных районах (таких, как Ирландия, Иберийский полуостров и горные районы Франции и Италии) сохранялся древний метод регуляции рождаемости, основанный на позднем замужестве, высоком уровне безбрачия и продолжительном кормлении грудью.
Некоторые супруги спали в отдельных спальнях. Конечно, для того, чтобы позволить себе дополнительное пространство, они должны были обладать определенным достатком. Эффективность подобного метода была вне сомнения, однако он мог вызвать и фрустрацию.
Мужья, принадлежавшие к среднему классу, скорее всего, пытались избежать зачатия. Методы, давно известные либертинам, теперь вошли и в респектабельные семейства. Различные средства контрацепции приводили только лишь к запоздалому и ограниченному успеху: презервативы, диафрагмы и спринцовки оставались долгое время дорогостоящими и неудобными.
Анальный и оральный секс признавались основаниями для развода, но реальный диапазон распространения подобных практик неизвестен. Все говорит о том, что практически повсеместно излюбленным способом был coitus interuptus , простой и ничего не стоящий метод. Эта техника, требовавшая от мужчины сохранения контроля во время полового акта, зависела, таким образом, преимущественно от его инициативности.
Перевод Игоря Школьникова
1800 году появился новый модный предмет мебели, известный как «псише» (psyche) или высокое зеркало на подвижной раме, названное так, чтобы можно было рассмотреть себя с головы до пят. Сейчас psyche, конечно же, означает «душа». Содержится ли в этом слове намек на новую женскую идентичность, ту, которая объединила все женское тело? Пока нет. Женщин девятнадцатого века, большинство из которых были верующими, учили, что тело является врагом души, основной помехой на пути к спасению. И в любом случае женское тело, столь часто выводимое из строя беременностью, рождением детей и кормлением грудью, буквально было олицетворением отчужденного женского существования в качестве служанки всего человеческого рода. Как могли женщины отождествлять себя с этим!
И наоборот, сердце являлось средоточием женской идентичности. На этом сходились и светское общество, и религия. Антропологи и врачи учили, что чувственность, эмоции и инстинкты, которыми женщины были столь щедро одарены, служили источником незаменимых для надлежащего функционирования общества качеств. Почитание Святого Сердца Господня стало широко распространенным явлением в католических странах. Иконография данного культа изображала Христа с разверстой грудью, внутри которой покоилось сердце, также разорванное глубокой раной - все это были символы непосредственного и напряженного общения, в основе которого лежал не разум или наука, но чудо любви.
Между тем, развитие гигиены стало укреплять контуры образа тела, до этого размытые и фрагментарные. Возникли новые способы ухода за телом, функциональные приоритеты которых были изменены снижением уровня рождаемости. Медленно, но верно (и чрезвычайно осмотрительно) женское сознание стало уходить в сторону от своего традиционного места.
Тело
В условиях последствий революционного кризиса тело вызывало не так уж много рассуждений, но красота вновь обрела свой престиж. В то время как христианские моралисты относились к красоте с подозрением, натурализм Просвещения реабилитировал ее. Красота была не только полезным стимулом для репродуктивного акта, но также служила и подлинным, законным оружием слабого пола, с помощью которого он мог надеяться укротить пол сильный. Тем не менее, чтобы сделать это, он был обязан признать свое отличие.
Половой диморфизм, таким образом, утвердился как догма, в ущерб индивидуальной морфологии. Позитивные ценности приписывались всему, что означало чувствительность и нежность: коже, настолько тонкой, что под ней проглядываются сплетения нервов, мягкой плоти, чтобы убаюкать ребенка или успокоить страдающего, хрупкому телосложению, крошечным рукам, маленьким ступням. Но ценность, помимо этого, приписывалась и тому, что служило знаками природных репродуктивных функций: округлым бедрам, полной груди, упитанному телу.
Социальное определение: новые функции красоты
Мужеподобная женщина выглядела, по меньшей мере, нелепо. Свидетельством тому служит и долговечный успех корсета, вновь возвратившегося в 1810 году. Однако новый корсет не был таким высоким и жестким, как старая модель из китового уса. Назначение нового корсета отныне было эстетичес¬ким: сделать талию более стройной и подчеркнуть грудь и зад.
К середине девятнадцатого века в моде вновь оказалось хорошее здоровье. Декольтированные вечерние платья выставляли напоказ пышные формы во всей их молочной чувственности. Женщины обнажили грудь и выпрямили позвоночники так, чтобы радовать мужской глаз видом пышного бюста или захватывающим зрелищем осиной талии: искривление позвоночника стало бук¬вально эпидемией для слабого пола.
Даже после того, как бледность вышла из моды, нежный цвет лица оставался неоспоримым критерием красоты. Дамы стремились сохранить перламутровый, жемчужно-белый цвет кожи в доказа¬тельство того, что они редко бывают на открытом воздухе и любят находиться дома. Наряду с округлыми формами и белизной кожи с красотой ассоцииро¬вались и пышные и блестящие волосы.
В моде были длинные «английские» локоны, которые можно было накручивать на палец, равно как и взбитые за¬витки, толстые ленты для волос и тяжелые узлы - допускались и накладные волосы для создания более пышных причесок. Бедные крестьянки, таким образом, могли заработать немного денег, продавая свои волосы, что являлось жестокой жертвой и неизменно тяжким ударом, особенно для их мужей.
Волосы из-за страха перед простудой не мылись, но регулярно чистились. Считалось, что их запах должен сводить мужчин с ума. Однако обоняние станови¬лось все более разборчивым. Эманации женского тела, долгое время считавшиеся возбуждающими (в соответствии с Мишле), отныне вызывали отвращение, возможно, из-за городской скученности, возможно, из-за все возраставшей искушенности в любовных делах. Постепенно росла популярность одеколонов.
Важнейшие нововведения появились, когда в индустрию моды вошли мужчины. Во времена Первой империи Леруа сумел создать свою марку, но истинным отцом haute couture был все-таки Уорт. Именно он первым подумал об использовании живых моделей на показах мод. Кроме того, именно он способствовал производству переливчатой ткани и красивых украшений, придававших женскому туалету отпечаток индивидуальности.
Достойна размышления и странная судьба женских брюк: то, что было табу в начале девятнадцатого столетия, к его концу превратилось в неприличный предмет нижнего белья. Действительно, это табу никогда не препятствовало женщинам одеваться как мужчины, будь то из-за соображений удобства (так, например, мадам Марбута была рада переодеться мужчиной, чтобы сопровождать Бальзака в Турин в 1836 году) или же духа эмансипации (как это было в случае с Жорж Санд, которая разошлась со своим мужем, или же в случае с «везувианками» в 1848 году).
Однако все это было лишь подтверждающим правило исключением. Тем временем, в моду вошли панталоны. От опер¬ных танцовщиц требовали, чтобы они во имя благопристойности носили блумеры (бывшие прообразом пачки), а позднее это требование предъявлялось и маленьким девочкам. Первыми широко использовать их начали в 1820-е года проститутки. Но было ли так необходимо, прикрывая это пространство, разделять бедра и блокировать влагалище? Если трусики победили, то, в первую очередь, это было символично: битва с тем, кто будет «носить штаны» (продолжительная тема популярного образа), свидетельствует о важности того, что было поставлено на карту.
Женское нижнее белье сразу же стало «незаменимым» и «неприличным»: из-за того, что оно означало, о нем не могли даже говорить. В это время бедра и даже ноги стали рассматриваться как неприличные. Викторианское ханжество зашло настолько далеко, что прикрыло даже ножки столов. Было ли случайностью, что знаменитый французский канкан «Бель-эпок» (начало 20 века) это дерзкое проявление контркультуры, демонст¬рировал изобилие ног, взлетающих в диком темпе?
Блумеры, комбинации, кружевные корсажи, нижние юбки, лифчики, ма¬нишки и другие изыски: это время стало свидетелем беспрецедентного распространения женского нижнего белья. Почти невротическая потребность прикрыть, обернуть и укрыть может свидетельствовать о поиске новых правил любовного общения, желания оказать честь как скромности, так и эротизму в контексте неторопливого, деликатного, более нежного сближения мужчины и женщины.
Необходимо добавить, что подобные froutfrous были роскошью, недоступной большинству женщин, которые обходились комбинациями и нижними юбками, сшитыми из старых платьев, и которые вплоть до первой мировой войны не носили блумеры. В 1903 году у сирот Бон Пастера вообще не было белья: им выдавали одну грубо сшитую юбку, которая стиралась раз в три месяца, даже, если была испачкана «неожиданностями женских органов».
В начале 20 века вид женского тела вновь радикальным образом изменился. В 1905 году один кутюрье, Пуаре, решил избавиться от корсета. Его скромные, элегантные платья были гладкими и текучими, сшитые таким образом, чтобы подчеркнуть стройную фигуру как можно более выгодно. Тем временем, американская танцовщица Айседора Дункан отказалась от пачки и ба¬летных тапочек, и танцевала босиком в легкой тунике, напоминающей о древней Греции. Ее быстрый успех и огромная популярность свидетельствовали о том, что многие женщины в тайне жаждали эмансипации.
Когда объем текстильного производства резко сократился, результатом этого стало не только изменение моды, но культурная революция. Некоторые видели в этом «крах красоты». В том же духе писал и Золя: «Идея красоты меняется. Вы облекаете ее в бесплодие, в длинные, тощие фигуры с высохшими боками». Все столетие невольно двигалось в этом направлении. Однако, по мере того, как значение репродуктивной функции женщины сократилось, она стала объектом более пристальных взглядов.
Биологическое определение: медикализация
«Беременная женщина должна стать объектом активной о ней заботы, религиозного уважения и благоговения»,- писал в1816 году доктор Марк. Главным образом, эта забота фокусировалась на зародыше, но также была полезна и той женщине, что его носила. Марк и подобные ему стремились защитить женщин от них самих путем строгого надзора за их деятельностью и ограничением развлечений: например, следовало избегать катания на качелях и вальсов. Врачи-патерналисты мечтали превратить беременность в своего рода контролируемый аскетизм. Тем не менее, несмотря на все эти первые инициативы, защита будущих матерей не была закреплена юридически вплоть до конца 19 века, когда были приняты новые законы о труде.
Между тем, в результате викторианского ханжества, беременность превратилась в табу: женщина, узнавшая, что она находится в «интересном положении», оставалась дома, чтобы как можно меньше показываться на людях. Аналогичное табу распространилось и на деторождение: в Эльзасе говорили, что младенца либо принес аист, либо нашли в капусте, либо его принесла повитуха. Смысл всего этого, конечно же, был в том, чтобы отрицать или, в любом случае, скрыть принадлежность рода человеческого к животному миру. Тем не менее, беременные проститутки пользовались большим спросом у посетителей публичных домов.
Роды в присутствии врача, впервые произведенные в восемнадцатом веке, стали широко распространенным явлением в веке девятнадцатом. Поскольку услуги врачей оплачивались в три-четыре раза выше, нежели услуги повивал¬ных бабок, то обращение к их помощи стало признаком семейного благосостояния.
Прогресс в области акушерства пришел не в дома рожающих женщин, а в больницы, которыми пользовались лишь те женщины, которые находились совсем в стесненных обстоятельствах. Все соглашались с тем, что это было неприлично, почти немыслимо, чтобы ребенок родился где-то в ином месте, а не в доме своих родителей.
Тем не менее, в начале девятнадцатого века были предприняты первые шаги предоставлению услуг неимущим матерям. В лучшем случае создавались новые учреждения, подобно родильному дому в Париже, открытому в 1794 году. Как минимум же госпитали выделяли одну или несколько специальных палат на случай родов.
Статистика, которая с определенной степенью регулярности велась с 1850 года, свидетельствует о том, что уровень смертности в этих заведениях оставался очень высоким, около 10-20%. Одной из причин подобного уровня смертности было то обстоятельство, что многие женщины, которые рисковали рожать в больницах, страдали от рахита или туберкулеза, а также были очень напуганы. Однако основная причина смертности заключалась в родильной горячке, переносчиками которой были врачи и их студенты, от вскрытия трупа сразу же переходившие к гинекологическому осмотру, без соблюдения каких-либо мер дезинфекции.
Австрийский врач Земмельвейс, который в 1840-х годах заподозрил случай заражения, сумел снизить уровень смертности в своей клинике тем, что заставил всех своих подчиненных мыть руки. Во Франции одним из первых, кто усовершенствовал акушерскую практику, был Тарнье. Однако реальный прогресс наступил лишь после того как между 1870 и 1900 годами в больницах Западной Европы и Америки была введена антисептика. К концу этого периода уровень смертности матерей снизился до 2%. Тогда и только тогда стало безопаснее рожать в больнице, чем дома. Более того, прогресс в технике наложения швов открыл дорогу новой, дерзкой хирургической операции: с началом 20 века общераспространенным стало кесарево сечение.
Женщины девятнадцатого века являлись вечными пациентками. Медицина эпохи Просвещения представляла ступени жизни женщины как череду ужасных кризисов, даже если не наблюдалось никакой патологии. Наряду с бере¬менностью и деторождением, половое созревание и менопаузы стали рассматриваться как более или менее опасные болезненные состояния, а менструальная кровь, вытекающая из «раны» яичников, считалась представляющей угро¬зу психическому равновесию женщины. Вся доступная статистика сходится на том, что женщины в девятнадцатом веке были в большей степени подвер¬жены болезням и чаще умирали, нежели мужчины. Общественное мнение вкупе с медицинскими экспертами констатировали «слабость» «женской природы».
«Девушки являются самыми слабыми и болезненными элементами человеческого рода», - заявил в 1817 году врач Вирей. Чрезмерно высокий уровень смертности девочек, начиная с пятилетнего возраста, был на деле острой проблемой во всех западных странах. Появившаяся уже в восемнадцатом веке, эта проблема усугубилась в период между 1840 и 1860 годами, в особенности во Франции и Бельгии.
«Чахотка» (термин, который означал туберкулез любого рода, но главным образом легочный) была одной из самых опасных болезней. Девочек умирало в два раза больше, чем мальчиков. Врачи, лечившие состоятельные семьи, никак не могли понять, почему избалованные и изнеженные молодые девушки столь беззащитны перед этой болезнью. Лучшие из врачей, включая великого Линнея, были в равной степени обеспокоены эмоциональными страданиями, чувством разочарования и сердечными болями. В пользу этой теории говорит и случай с сестрами Бронте. Было ли это случайностью, что туберкулез приоб¬рел ореол романтической болезни par excellence?
Горечь и разочарование, депрессия и отвращение к жизни сами по себе были последствиями более общих обстоятельств: с рождения дочери были менее желанны, нежели сыновья. Сознательно или нет, но родители игнорировали их. Твердое предубеждение, разделяемое Мишле, исключало из рациона девочек мясо, в особенности, красное. Принципы надлежащего воспитания требовали, чтобы юная особа была заключена внутрь темных комнат, лишена свежего воздуха, солнечного света, упражнений, чтобы долгие часы она посвящала вышиванию. В более благопристойных домах даже очень юные девочки должны были выполнять домашнюю работу, зачастую довольно-таки грязную.
Не менее важными были и болезни половых органов. Врачи мало что знали о них, поскольку не осмеливались требовать от своих не в меру щепетильных пациенток пройти гинекологи¬ческий осмотр. В любом случае, многие врачи полагали, что эндометрит является неизбежным, универсальным состоянием.
Врачи, хотя и знавшие о венерических заболеваниях, тем не менее, не проявляли большого интереса в этой проблеме: «Мужья и жены делят между собой сифилис, также как и хлеб насущный». Целомудренная жена, обычная жертва этого «деления», зачастую держалась в неведении относительно своей болезни во имя гармонии в семье.
Однако, несмотря на происхождение, не все женщины были жертвами обмана или смирились со своей участью. Достаточно будет двух примеров: Кристины Тривульцио, княгини Бельджиозо, самостоятельной аристократки из Ломбардии, а также Сюзанны Вуалькен, парижской швеи, чьи жизни драматическим образом изменились, когда они столкнулись с испытанием венерической болезнью. Обе женщины разошлись с заразившими их мужьями, и обе стали специалистками в данной области.
Кристина, страдавшая от ужасной невралгии, получила обширные знания о современных методах лечения, которые затем она применяла к своим родственникам и друзьям. Во время осады Рима в 1849 году она создала ряд городских госпиталей и клиник, которыми сама и руководила. Эффективность лечения в них была настолько высока, что им восхищались все. Сюзанна обучалась гомеопатии у доктора Ханеманна. Позднее, в Каире, куда она отправилась к своим друзьям-сенсимонистам, она, переодевшись мужчиной, стала посещать курсы в местном госпитале. Получив диплом акушерки, она практиковала во Франции и России. К концу девятнадцатого века, когда сифилис охватил уже всю Европу, врачи, в конце концов, добились права лечить даже весьма респектабельных матрон.
По общепринятому мнению, женщины всегда были, есть и когда-нибудь будут подвержены «невротическим болезням». Во времена, когда сельский покой все еще вызывал волнительную ностальгию, врачи сразу же обвинили городскую жизнь, которая действительно влияла на положение, функции и жизненные условия жен и матерей.
Однако наиболее существенной болезнью слабого пола была не столько мигрень, сколько истерия. Некоторые смотрели на нее как на неотъемлемую черту «женской природы». В действительности же, эта патология распространялась не только на семьи, но и на все общество в целом, и даже на медицинскую науку. Так или иначе, но все страдали, никто не избежал этого недуга. Боясь спровоцировать кризис, родственники относились к больной с крайней бережностью; жертвам, таким образом, уделялось повышенное внимание, а в некоторых случаях они получали и определенную власть.
Временами истерия казалась заразной: случались и коллективные приступы как, например, в Морзине между 1857 и 1873 годами. Девушки и женщины вопили, корчились, выкрикивали оскорбления, колотили отцов и мужей, употребляли алкоголь и отказывались работать. Встревоженные власти предприняли настоящий крестовый поход, чтобы спасти все сельское население от изоляции и нищеты: они построили дороги, ввели гарнизон и организовали танцы.
Театральные показы истеричных пациентов в Сальпатриере в 1863-1893 годах провоцировали, демонстрировали и усиливали муки и страдания больных. Они также обнаружили и зачарованность медиками этой болезнью. Фрейд был первым, кто действительно пытался услышать, что говорили эти несчастные женщины, и позволить им неограниченно говорить о себе.
На протяжении всего девятнадцатого века, в особенности после Пастера, врачи стали пользоваться постоянно растущей популярностью, а проповедуемые ими ценности обрели почву под ногами. Уже натурализм эпохи Просвещения заявил, что истинная нравственность - это гигиена, та, которая защищает тело от болезней, а душу от пороков. Однако прогрессу в сфере гигиены мешали два фактора.
Первым была благопристойность: получение чрезмерного удовольствия от мытья тела, особенно его самых интимных частей, считалось опасной распущенностью; лучше было поменять белье. Вторым фактором было отсутствие водопровода и канализации. Лицо и руки можно было мыть (почти) каждый день в тазу, а все остальное тело - самое большее раз в неделю. Душем и ваннами долгое время пользовались лишь больные (гидротерапия). Женщины, которым посчастливилось иметь ванну, мылись раз в месяц, по окончании месячных. Изобретенная в Англии, ванна к концу девятнадцатого века завоевала популярность и на континенте. На полотнах Дега и других мы видим, каким образом привычка мыть тело обильным количеством воды, изменила репрезентацию обнаженной женской натуры: женщина за свои туалетом стала практически клише.
Пол ангелов
В 1840-х годах в обиход вошло слово «фригидность», которое обозначало отсутствие сексуального желания у женщины. В действительности, в викторианскую эпоху появилось большое количество литературы, в которой отрицалось само существование подобного желания. Мы знаем, что, например, Мишле так никогда и не сумел заставить «задрожать» Атенаис, довольствовавшуюся тем, что она являлась объектом желания, хорошо ела и сладко спала - таков был предел ее чувственности.
Теперь же чувственная женщина стала проблемой. Доктор Дебей, армейский врач, реально смотревший на вещи, написал книгу, в которой детально описал способы доведения женщины до возбуждения. В период с 1848 по 1888 года эта книга выдержала сотню переизданий. Однако другой доктор, Уильям Актон, чьи книги широко были известны в Англии и Америке, утверждал, что половые потребности женщин в полной мере удовлетворяются деторождением и семейными обязанностями. Именно он в значительной степени способствовал формулировке определения «истинной женственности» и разделению «двух сфер».
Следует помнить, что викторианский морализм неодобрительно относился к сексу в целом. Тот же Актон настаивал на том, чтобы джентльмены ограничивали свою половую активность. Вступать в половые сношения достаточно было раз в семь-десять дней. Подобную точку зрения разделяли и некоторые французские врачи. Многие из их рекомендовали быстрый половой акт, дабы сберечь мужскую энергию, совет, который едва ли мог способствовать достижению одновременного оргазма.
Более того, наука об овологии, которая бурно развивалась в 1840-1860-х годах, установила, что женский оргазм не яв¬ляется обязательным для оплодотворения. Это открытие подтвердило призва¬ние женщины быть матерью, оправдало мужской эгоизм и создало основу для враждебного отношению к бесполезному клитору.
Элизабет Блэквелл, ставшая в 1845 году первой женщиной-врачом в Соединенных Штатах Америки, утверждала, что фригидность в первую очередь является результатом воспитания: девушек учили, что думать о сексе грешно, дабы сохранить их девственными до вступления в брак. Действительно, девочка не была «естественным» созданием: несмотря на то, что у большинства из них половое созревание завершалось в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, редко кто из них выходил замуж до двадцати лет.
Это навязываемое обществом откладывание деторождения противоречило природе. Лучшим способом держать девушек в ожидании, не прибегая при этом к принудительным мерам, было сокрытие плотских реалий секса. «Чистая» девочка ни о чем не знала и ни о чем не подозревала. Девственность являлась ярлыком, гарантией, которой можно было завлечь будущего мужа.
Таким образом, воспитание молодых девушек, ответственность за которое брали на себя матери, было подчиненно строгим принципам. Пособия рекомендовали правильный диетический режим (безвкусные блюда, молоко на ночь) и гигиену сна (не слишком мягкая кровать, ранний подъем).
Мастурбацию было очень трудно предотвратить. Врачи утверждали, что она была более распространена среди девочек, нежели среди мальчиков. Одна активистка движения за Общественную чистоту, яростная сторонница целомудрия, читая пам¬флет, осуждающий этот «порок одиночества», с ужасом узнала, что предава¬лась ему несколько лет, даже не ведая о нем. Хорошо воспитанная юная дама носила сорочку, когда причесывалась и одевалась, и даже когда принимала ванну; когда же она переодевалась, то закрывала глаза.
Матери, воспитанные в ненависти по отношению к своим собственным телам, и стыдившиеся своей сексуальности, вряд ли могли научить девочек чему-либо иному, кроме слепой, механической пассивности. Многие девочки и понятия не имели, что ждет их в первую брачную ночь. На этот счет матери также им ничего не говорили. Возможно, они опасались вызвать неприятие полового акта, описав его словами, в отрыве от тех ощущений и ласк, которые делали его терпимым. Страхи эти не были праздными: Зели Герен, мать будущей Святой Терезы Лизьевской, хотела иметь много детей, но была шокирована, узнав через что ей придется ради этого пройти. Ее муж, хорошо понимавший ее, ждал несколько месяцев, прежде чем выполнить супружеский долг.
Тем временем предпринимались попытки пробудить в девочках «материнский инстинкт». Жозефина де Голль, бабушка известного в будущем генерала, а также автор множества детских книжек, советовала позволить девочкам-подростам завести котенка или щенка. Девочки более старшего возраста могли стать крестными матерьми («духовными мамами», как им говорили) и участвовать в нравственном воспитании своих крестниц. Однако основным инструментом обучения материнству стала кукла.
Куклы очень быстро завоевали популярность, даже несмотря на радикальное изменение их природы. В начале девятнадцатого века куклы изображали элегантных дам, как бы вдохновляя игравших с ними девочек превратиться в красивых женщин, когда они вырастут. Около 1850 года производители стали выпускать кукол-детей, которые имели мгновенный успех. У этих кукол, с которыми девочки «играли в маму», не было половых органов вплоть до конца Второй мировой войны.
Будь юная девушка глупой простушкой или непорочной девственницей, она рано или поздно становилась женой. И даже если ее первая брачная ночь была удачной, вскоре она сталкивалась с новыми препятствиями на пути к полноценной сексуальной жизни. Тяжелейшим бременем было рождение ребенка. Многие женщины по-прежнему считали, что половые отношения во время беременности и кормления грудью (примерно два года) могут повредить ребенку.
Между тем, все больше и больше жен хотели иметь меньше детей. Страх забеременеть подавлял желание в те времена, когда люди верили, что оргазм способствует зачатию. Со своей стороны, некоторые мужчины, большинство из которых были англичанами, призывали к контрацепции: Томас Мальтус, Френсис Плейс, Ричард Карлайл, Чарльз Ноултон. Женщины, даже феминистки, не решались высказывать свою точку зрения. Тем не менее, в письмах и дневниках они откровенно признавались в своей усталости и отвращении к бесконечным беременностям.
Королева Виктория не была глашатаем материнства. Будучи беременной девять раз, она принимала каждые роды как крест, который нужно нести; это разрушило ее семейную жизнь и уничтожило ее свободу. Ее страх перед большими семьями широко разделялся среди высших слоев британского общества, несмотря на всю их плодовитость. Тем не менее, прогресс в развитии контрацепции был медленным, и очень трудно объяснить разницу между странами.
Во многих сельскохозяйственных районах (таких, как Ирландия, Иберийский полуостров и горные районы Франции и Италии) сохранялся древний метод регуляции рождаемости, основанный на позднем замужестве, высоком уровне безбрачия и продолжительном кормлении грудью.
Некоторые супруги спали в отдельных спальнях. Конечно, для того, чтобы позволить себе дополнительное пространство, они должны были обладать определенным достатком. Эффективность подобного метода была вне сомнения, однако он мог вызвать и фрустрацию.
Мужья, принадлежавшие к среднему классу, скорее всего, пытались избежать зачатия. Методы, давно известные либертинам, теперь вошли и в респектабельные семейства. Различные средства контрацепции приводили только лишь к запоздалому и ограниченному успеху: презервативы, диафрагмы и спринцовки оставались долгое время дорогостоящими и неудобными.
Анальный и оральный секс признавались основаниями для развода, но реальный диапазон распространения подобных практик неизвестен. Все говорит о том, что практически повсеместно излюбленным способом был coitus interuptus , простой и ничего не стоящий метод. Эта техника, требовавшая от мужчины сохранения контроля во время полового акта, зависела, таким образом, преимущественно от его инициативности.
Перевод Игоря Школьникова